Творчество Николая Семёновича Лескова
Лесков был деятельным участником русского литературного процесса более трех десятилетий (с 1861 по 1894 год). Круг писателей, с которыми его сводила судьба, чрезвычайно широк. Взаимодействие его творчества с творчеством других художников слова, его современников, было интенсивным и многосторонним, что было обусловлено, помимо объективных причин, в высшей степени свойственным Лескову чувством соперничества, стремлением по-своему решить идейно-художественные задачи, поставленные на очередь эпохой и получившие то или иное решение в творчестве других писателей. Такой же активный характер носило и усвоение Лесковым опыта предшествующих этапов развития литературы, как русской, так и западноевропейской. При всем «уединенном», как он сам говорил, положении Лескова для его творческих отношений с другими писателями характерны не только тенденции отталкивания, но и тенденции сближения.
Все это говорит о назревшей необходимости рассмотрения творчества Лескова в контексте всей русской литературы XIX века.
* * *
И хронологически, и по своему общему смыслу творчество Лескова целиком принадлежит разночинно-демократическому периоду освободительного движения в России. Эпохой, сформировавшей Лескова-писателя, были 60-е годы, этот переломный момент в истории русского общества. Подъем во всех областях жизни России накануне революционной ситуации 1859 — 1861 годов увлек молодого разночинца с государственной службы в частную. «С прекращением Крымской войны и возникновением гласности и новых течений в литературе, — писал впоследствии Лесков, — немало молодых людей оставили службу и пустились искать занятий при частных делах, которых тогда вдруг развернулось довольно много. Этим движением был увлечен и я. Мне привелось примкнуть к операциям одного английского торгового дома, по делам которого я около трех лет был в беспрестанных разъездах»1 (Н. С. Лесков, Собр. соч. в 11-ти томах, т. 6, Гослитиздат, М. 1957, стр. 141. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте). Тесное соприкосновение с жизнью самых различных социальных слоев провинциальной России и впечатления, полученные в эти годы, стали неиссякаемым источником, из которого Лесков черпал материал для своих произведений на протяжении всего творческого пути. Достаточно сказать, что наблюдения этих лет легли в основу двух таких поздних его рассказов, как «Продукт природы» и «Загон» (оба 1893 года).
В этой связи следует отметить чрезвычайно интересный феномен творчества Лескова: хотя его литературный путь целиком приходится на пореформенный период русской жизни, в его произведениях, несмотря на их несомненную актуальность, а порой даже злободневность, преобладают картины жизни дореформенной России. При этом читатель воспринимал их не как прошлое, а как самое животрепещущее настоящее. Дело в том, что Лесков, довольно медленно осмыслявший изменения, происходившие в действительности, выбирал обычно такие тенденции и явления, которые сохраняли свое значение на протяжении многих десятилетий. Он обличал всесилие бюрократии, взяточничество, преступную бесхозяйственность, моральное разложение верхов общества, безграничный произвол властей, подавление личности.
Исследователями, в частности Б. Друговым, давно замечено, что сопоставление настоящего с прошлым — один из основных мотивов творчества Лескова. Обращаясь к самым различным областям русской пореформенной жизни, Лесков неизменно ставит вопрос: что изменилось в жизни страны по сравнению с дореформенным прошлым, далеко ли ушла Россия по пути прогресса, сбросив с себя позорное ярмо крепостничества? Прошлое помогало лучше понять настоящее. В отличие от Достоевского, Лесков видел главную опасность не в развитии буржуазных отношений, а в косности русской жизни, в устойчивости ее старых, отживших форм, борьба с которыми не утратила своей актуальности на протяжении всего XIX века. Салтыков-Щедрин писал во второй половине 70 х годов: «Да, крепостное право упразднено, но еще не сказало своего последнего слова. Это целый громадный строй, который слишком жизнен, всепроникающи силен, чтоб исчезнуть по первому манию… Оно разлилось в воздухе, осветило нравы; оно изобрело путы, связывающие мысль, поразило умы и сердца дряблостью»1 (М. Е. Салтыков-Щедрин, Собр. соч. в 20-ти томах, т. 12, «Художественная литература», М. 1971, стр. 403. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте с добавлением буквы Щ).
В своем отношении к истории Лесков оказывался близок к Щедрину, который считал, что «и история может иметь свой животрепещущий интерес, объясняя нам настоящее, как логическое последствие прежде прожитой жизни» (Щ. 5, 12). Произведения Лескова, созданные на материале русской жизни конца XVIII — начала XIX века, относятся к той части отечественной литературы, о которой Щедрин писал: «С некоторого времени мы открываем собственную Америку. Эта Америка — наше прошлое, и притом очень недавнее. Есть люди, которые даже утверждают, что это совсем и не прошлое, а просто-напросто настоящее, ради чувства деликатности рассказывающее о себе в прошедшем времени» (Щ. 9, 385 — 386).
Такая близость позиций не может быть объяснена простым совпадением. Хотя в 60-е годы Щедрин выступил с резкой критикой романа «Некуда» и очерков «Русское общество в Париже» (см. его рецензию на «Повести, очерки и рассказы М. Стебницкого»), осудив нападки Лескова на «нигилизм», и в дальнейшем сохранил настороженное отношение к творчеству Лескова, с которым его многое разделяло, и в первую очередь политические взгляды, в их восприятии русской жизни было немало общего. Сближало их демократическое просветительство и та значительная роль, которую они придавали практической деятельности. Просветительство, прогрессивная идеология переломной эпохи перехода от феодализма к капитализму, было характерной чертой 60-х годов. Лесков принадлежал к демократическому его крылу, Чернышевский — к революционному, Щедрин двигался от демократического просветительства к революционному.
Просветители верили в социальный прогресс и, в отличие от славянофилов, почвенников, а затем народников и позднего Л. Толстого, не искали идеала общественного устройства в социально-экономических формах прошлого. Просветителям не были свойственны и те сомнения в преобразующей силе разума и науки, которые испытывал по временам Достоевский. Лесков, правда, тоже недоверчиво относился к «теориям» и «теоретикам», отдавая предпочтение живой, практической деятельности, основанной на непосредственном знании действительности.
Лесков был горячим сторонником «европеизации» России и видел спасение страны в самом широком развитии культуры и передовых методов хозяйствования. Он хотя и замечал расслоение крестьянства и проникновение в деревню буржуазных отношений, но как просветитель главную задачу усматривал в борьбе с феодальными пережитками, в раскрепощении личности русского крестьянина и простолюдина, в обеспечении его юридических прав. Щедрин с большей зоркостью относился к буржуазному хищничеству, но и он признавал необыкновенную важность борьбы с пережитками крепостничества и в особенности — пробуждения самосознания в народе. «Да, русский мужик беден, — писал он в «Письмах о провинции»; — но это еще не столько важно, как то, что он не сознает своей бедности. Приди он к этому сознанию, его дело было бы уже наполовину выиграно, и главные причины нашего экономического неустройства, то есть случайность, неожиданность, произвол и т. д., устранились бы сами собою» (Щ. 7, 252).
Разумеется, просветительство не исчерпывает ни мировоззрения Салтыкова-Щедрина, ни мировоззрения Лескова. На последнего влияли, и очень значительно, и другие идеологические системы, всего сильнее, пожалуй, христианский утопизм, но это относится к более позднему периоду творчества писателя.
60-е годы во многом определили и проблематику творчества Лескова. На протяжении всего своего творческого пути он обращался к решению вопросов, поставленных эпохой 60-х годов: по какому пути должна идти освободившаяся от крепостнического рабства Россия, в какой степени должен быть использован опыт Западной Европы, какая роль в жизни страны принадлежит разным сословиям, куда вообще движется русская жизнь и каковы ее положительные начала. Одним из самых острых, как известно, был вопрос о революции и социализме, волновавший Лескова не менее мучительно, чем Достоевского, и многое определивший в его творческой судьбе.
На протяжении многих лет Лесков неустанно ищет аргументацию, направленную на опровержение идей социализма и революции. Не видя в современной ему русской действительности реальных путей воплощения идей Герцена и Чернышевского, он не мог осознать огромного исторического значения революционной пропаганды, отражавшей недовольство широких народных масс, будившей русское общество и влиявшей на углубление реформ.
Происхождение и большой жизненный опыт Лескова, накопленный им до вступления на литературное поприще, также способствовали формированию из него человека 60-х годов, эпохи массового выдвижения разночинцев. Лесков и в литературу вошел одновременно с целой плеядой писателей-разночинцев, образовавших разночинно-демократическое течение в русской литературе 60-х годов: 1861 год, год вступления в литературу Слепцова, Левитова, Решетникова, Воронова, можно считать и годом литературного дебюта Лескова. Н. Успенский и Помяловский начали свою литературную деятельность в 1857 и 1859 годах, а Г. Успенский — в 1862.
На первых порах могло показаться, что творчество Лескова будет развиваться в русле разночинно-демократического течения 60-х годов. Об этом свидетельствовали его первые художественные произведения — «Погасшее дело» («Засуха»), «Разбойник», «В тарантасе», «Страстная суббота в тюрьме» (все 1862 года), «Язвительный» (1863). С писателями-шестидесятниками его сближали, помимо разночинного происхождения и положения профессионального литератора, интерес к жизни низов, в особенности крестьянства, обращение к жанру художественного очерка, ставшего в творчестве большинства из этих писателей основным, стремление поднять новые пласты русской речи и смело ввести их в литературу.
Между тем сам Лесков не только никогда не сознавал своей принадлежности к разночинно-демократическому течению, но и решительно противопоставил себя шестидесятникам, вступив с ними в полемику по основному для их творчества вопросу — об отношении к народу и о принципах изображения народной жизни. В цикле очерков «Русское общество в Париже» (1863 — 1867) он поставил себе в заслугу то, что «ни разу не увлекся во время погасшего разгара народничанья в русской литературе, когда Успенский с своим «чифирем», а Якушкин с своими мужиками, едущими «сечься», ставились выше Шекспира».
Литературе, изучающей мужика, он противопоставлял свое непосредственное знание народной жизни («Я не изучал народ по разговорам с петербургскими извозчиками, а я вырос в народе») и глубокое проникновение в душу народа («Я смело, даже, может быть, дерзко, думаю, что я знаю русского человека в самую его глубь»). Ему представляется, что в произведениях шестидесятников мужики («дураки Успенского», «ядовитые халдеи Левитова») — «это люди сочиненные или уж не в меру опоэтизированные или не в меру охаянные без проникновения в их Святая Святых» («Повести, очерки и рассказы М. Стебницкого», т. I, СПб. 1867, стр. 319 — 321).
Дальнейшее развитие творчества Лескова показало, что оно действительно не укладывается в рамки разночинно-демократического течения. Из Лескова выработался писатель, по широте постановки проблем русской жизни и по глубине и характеру их осмысления, по вкладу в развитие художественных средств русской литературы близкий по значению Достоевскому и Л. Толстому. В творчестве этих писателей на первом плане стоят вопросы этики. Социально-политические конфликты своего времени они выражают по преимуществу в категориях нравственности. При этом у Толстого и Достоевского, немало внимания уделявших русскому национальному характеру, «судьба человека есть и судьба всего мира, в человеческой природе запечатлена вся история человечества» (Б. Бурсов, Толстой и Достоевский, «Вопросы литературы», 1964, N 7, стр. 85. 2 Б. Эйхенбаум, О прозе, «Художественная литература», Л. 1969, стр. 353 — 354). У Лескова судьба человека есть, прежде всего, судьба России. Человеческая природа как таковая интересует его меньше, чем русский национальный характер, который он стремится раскрыть в сопоставлении с национальными характерами других народов.
По верному замечанию Б. Эйхенбаума, «при изображении русской жизни Лесков уделяет все свое внимание национально-исторической теме, как главенствующей над всеми… Тема эта дается у Лескова не как пейзаж и не как «нравы», а как материал для решения нравственных и национально-исторических проблем, для решения вопроса о судьбах России и ее народов» 2. Лескова, прежде всего, интересуют устойчивые национальные особенности жизни, которые он не связывает непосредственно с существующей социальной системой. Его, бывшего свидетелем такого резкого переворота в социальной жизни страны, как отмена крепостного права, волновала незыблемость того, что является тормозом на пути развития России (косность, бесхозяйственность, взяточничество, бюрократизм, неустройство русской жизни, достигающее фантастических размеров), и исчезновение того, что совершенно необходимо сохранять, — исторической памяти народа, связывающей разные времена и содержащей ценные уроки. Писатель неоднократно высказывал сожаление о том, что у нас, говоря словами его героя из рассказа «Запечатленный ангел», «с предковскими преданиями связь рассыпана, дабы все казалось обновленнее, как будто и весь род русский только вчера наседка под крапивой вывела». Отсюда его постоянные обращения к прошлому России, к её былям и преданиям, к «легендарным характерам» и к ярким случаям — историческим анекдотам.
Достоевский весь в современности, его больше всего привлекает текущая действительность, только что нарождающиеся типы, явления и процессы русской жизни. Для Толстого прошедшее обладает свежестью настоящего, недаром роман «Война и мир» меньше всего воспринимался как роман исторический. Лесков адресует свои произведения тем, «кто любит вспоминать недалекую старину и сопоставлять ее с нынешним временем» (8, 450), «кто не очень спешит позабыть наше прошлое и особенно то в нашем прошлом, что не обязывает нас клеймить отцов своих темною укоризною» (5, 519).
Многое говорит о том, что Лесков с пристальным вниманием и глубокой заинтересованностью следил за творчеством своих выдающихся современников. Очень рано он почувствовал тягу к Достоевскому. В журнале братьев Достоевских «Эпоха» он печатает самое зрелое в художественном отношении произведение начального периода творчества «Леди Макбет Мценского уезда» (1865) и предлагает план целой серии повестей из народного, купеческого и дворянского быта, трактующих «типические женские характеры нашей (окской и частию волжской) местности» (10, 253). С закрытием журнала наметившееся было сотрудничество уже не могло осуществиться, но интерес к творческим исканиям Достоевского, к его художественной манере никогда не ослабевал.
В романе «Обойденные» (1865) и в повести «Островитяне» (1866) Лесков пытается овладеть романтическими и мелодраматическими элементами стиля, придающими особый колорит реалистическим произведениям Достоевского, написанным до романа «Преступление и наказание», но результаты его исканий в этом направлении оказываются чуждыми его дарованию, его собственной складывающейся манере. В дальнейшем литературные пути Лескова и Достоевского продолжают по временам сходиться, и иногда очень близко. В этом смысле интересны параллели: «На ножах» (1870 — 1871) Лескова — «Бесы» (1871 — 1872) Достоевского, «Детские годы» (1874) Лескова — «Униженные и оскорбленные» (1861) и «Подросток» (1875) Достоевского.
Сюжетная линия Христя — Серж, явно перекликающаяся с историей Наташи и Алеши в «Униженных и оскорбленных», органично вплетена в своеобразный лесковский «роман воспитания» «Детские годы», который этой своей стороной близко соприкасается с «Подростком». История становления личности молодого человека из полудворянской-полуразночинной среды, изложенная в форме исповеди, проблема «отцов и детей» (у Лескова старшее поколение представлено матерью героя), напряженные нравственные искания центральных героев, их стремление прорваться к «живой жизни» сквозь мертвящий рационализм теорий и отвлеченных идей (проблема, почти не занимавшая Лескова в других произведениях) — все это говорит о несомненной близости замыслов двух писателей и о некоторых чертах общности в их решении, насколько это возможно у двух таких разных художников. В «Детских годах» вновь налицо элементы романтизма и мелодраматизма (линия Кольберг — мать Меркула), появляющиеся каждый раз, когда Лесков обнаруживает близость к Достоевскому.
Одним из самых ранних свидетельств внимания Лескова к творчеству Л. Толстого была его статья о романе «Война и мир», написанная в 1869 году. В романе Толстого Лесков выделил два чрезвычайно важных и прямо соотносящихся с его собственными творческими интересами момента. Во-первых, это то значение, которое Толстой придал «тесной зависимости от духа народа» (10, 146) деятельности великих исторических лиц. И во-вторых, книга Толстого кажется Лескову особенно ценной потому, что «дает весьма много для того, чтобы, углубляясь в нее, по бывшему разумевать бываемая и даже видеть в зерцале гадания грядущее» (10, 150).
Идейное и творческое влияние Толстого Лесков начинает особенно интенсивно испытывать с середины 80-х годов, когда он выступает сторонником и соперником Толстого в идейно-художественной разработке нравственно-философской проблематики христианского утопизма, дань которому отдал в свое время и Достоевский. В эпоху реакции 80-х годов широкие круги русского общества были захвачены нравственно-философскими исканиями. Литература ответила на этот обострившийся интерес обращением к условным жанрам сказки, притчи, легенды, сказания («Море» и «Сказание о Флоре…» Короленко, «Attalea princeps» и «Сказание о гордом Аггее» Гаршина, «народные рассказы» Толстого, некоторые из стихотворений в прозе Тургенева). К жанрам сказки, легенды и патериковой новеллы обращается с середины 80-х годов и Лесков. Решая в них близкую Толстому задачу «воспитания души» народа, Лесков, использовавший сюжеты проложных сказаний, противопоставляет суровой простоте стиля толстовских «народных рассказов», сознательно ограниченного морально-дидактическими целями, красочный, экзотический мир эпохи раннего христианства, чуждый аскетизму, полный борьбы страстей. В центре внимания писателя яркие личности, подкупающие не только своей приверженностью к добрым делам, но и красотой своего нравственного облика.
Творческую полемику с Толстым и Достоевским по вопросам практической морали Лесков продолжил в 1890 году в неоконченном рассказе «По поводу «Крейцеровой сонаты». Убеждению Достоевского в целительности страданий для человеческой души и моральному аскетизму Толстого Лесков противопоставил более терпимый взгляд на ошибки и заблуждения людей, чреватые трагедией в семейной жизни.
Главная героиня рассказа стоит перед дилеммой: открыть мужу свою многолетнюю измену или молча порвать с любовником? Когда она спрашивала об этом совета у Достоевского, он, как можно догадаться из ее слов, рекомендовал ей «очиститься страданием»: «…Лучше открыть свою гадость, перенести наказание и быть униженной, разбитой, выброшенной на мостовую». Сразу после похорон Достоевского дама приходит за тем же советом к Лескову, в котором, насколько она может судить по его произведениям, «есть практицизм». Лесков дает ей прямо противоположный совет, руководствуясь мыслью: «если можно не вызывать страдание, зачем вызывать его». При этом писатель замечает: «Я сознаю, что в мои соображения входит гораздо больше практицизма, чем отвлеченной философии и возвышенной морали, но, тем не менее, я склонен так думать, как думаю».
* * *
Творчество Лескова отличается необыкновенной широтой охвата русской жизни. Идя вслед за Писемским и прокладывая дорогу Чехову, Лесков, однако, превосходит обоих этих писателей как в разнообразии изображенных социальных типов, так и во временном (от XVIII века до конца XIX) и пространственном (вся Россия с запада на восток и с севера на юг, «от Черного моря до Белого и от Брод до Красного Яру» (10,311), по словам самого писателя) размахе. Цельность и гармонию созданной Лесковым картине русской жизни, при всей ее «калейдоскопической пестроте» (3,384), придает то, что писатель не обнаруживает преимущественного интереса к какой-либо одной или двум социальным группам, как бы велики и представительны они ни были, но подходит ко всем этим слоям населения огромной России с равной степенью заинтересованности, изображая их в практическом жизненном взаимодействии.
Признанной заслугой Лескова является внимание к внутреннему миру личности простолюдина. Особенно важно подчеркнуть равенство подхода писателя к людям самых разных социальных положений: все они изображены с одинаковой степенью подробности и внимания — будь то крепостной крестьянин или министр, мещанка или княгиня. Это была новая ступень в демократизации русской литературы, когда писатель чувствует себя на равных с человеком любого социального положения, когда у него нет необходимости наклоняться к народу или преклоняться перед ним. С этим связан и тот факт, что в произведениях Лескова совершенно нет устоявшихся типов «лишнего человека», «кающегося дворянина», «маленького человека».
Лесков смог подняться на новую ступень демократизма благодаря своему социальному опыту разночинца. Детство его прошло в маленьком имении отца среди крестьянских ребятишек и дворовых, что дало ему подлинное, а не книжное знание повседневной жизни народа и основ его мировосприятия. Лесков на личном опыте познал процесс ломки сословных перегородок, переход человека из одного сословия в другое, освобождение от узких рамок сословного быта, сословной морали, сословных ограничений. Ломка сословных перегородок стала одной из основных тем его творчества.
Одна из самых характерных особенностей подхода Лескова к русской жизни заключалась в том, что он взглянул на нее не только глазами поэта и мыслителя, но и глазами практика, делового человека, близко знакомого с повседневной жизнью всех сословий России. Идя вслед за Писемским, он уделяет большое внимание тому, как люди живут: чем они зарабатывают на жизнь, какое место занимают в обществе, как вступают в брак и растят детей, как складываются их отношения с семьей, с соседями, с сослуживцами. Лесков показал неразрывную связь мелочей повседневной жизни с ее общим устройством. Для него нет ничего незначительного, все в русской действительности тесно взаимосвязано и отражает общее положение вещей. Поэтому он с острой заинтересованностью в необходимых переменах пишет о неблагоустройстве русских провинциальных городов, об отсталых способах ведения сельского хозяйства, об отсутствии элементарных гигиенических условий в деревнях, о недостаточном количестве школ и врачей, о произволе полиции, светских и духовных чиновников, об их взаимной вражде, усугубляющей и без того тяжелое положение обывателей, и о господствующей в их среде системе «самовознаграждения», тяжелым бременем лежащей на хозяйстве страны.
Участие в решении практических проблем русской жизни Лесков считал не менее важной задачей искусства, чем выработку духовных ценностей, «воспитание души». В соответствии с этим и любимый герой Лескова не идеолог, как герой Достоевского, а практик, не знающий разлада между мыслью и делом. У Лескова отсутствует характерная для многих русских писателей рассматриваемого периода антитеза мыслящего и действующего героя, которую Тургенев проанализировал в статье «Гамлет и Дон-Кихот». Обычно перед героями Лескова не стоит проблема трудности перехода от мысли к действию. Герой гамлетовского типа — не его герой, тогда как Дон-Кихоты встречаются у него очень часто 1. Если герои Достоевского остро переживают свой отрыв от «живой жизни», то герои Лескова — всегда в самой гуще жизни, в самых живых связях с окружающими их людьми.
Основную коллизию русской жизни Лесков видел в вопиющем несоответствии между неограниченными возможностями развития страны, обладающей огромными природными и людскими богатствами, и ее нищетой и отсталостью по сравнению с передовыми странами Западной Европы (Лесков здесь снова обнаруживает близость к Салтыкову-Щедрину, который восклицал в «Письмах к тетеньке»: «Ах, тетенька, тетенька! как это мы так живем! И земли у нас довольно, и под землей неведомо что´ лежит, и леса у нас, а в лесах звери, и во´ды, а в водах рыбы — и все-таки нам нечего есть!» (Щ. 14, 307).
Осознание этой коллизии, по всей видимости, относится к дописательскому периоду жизни Лескова, который пришел в литературу зрелым тридцатилетним человеком. В тех кругах либерально настроенных деловых людей, в которых протекала деятельность будущего писателя и под несомненным влиянием которых формировалось его мировоззрение, главным, а может быть, и единственным условием разрешения этой коллизии представлялось падение крепостного права. Поэтому в первые годы после реформы Лесков возлагал большие надежды на мощный импульс социального и экономического развития, полученный Россией в результате реформ. В статьях начала 60-х годов Лесков приветствует освобождение труда от феодальной зависимости, призывает к развитию хозяйственной и административной инициативы, выражает веру в мирный прогресс страны и постепенное изживание остатков крепостничества.
Просветительская программа Лескова во многом перекликалась со взглядами других русских просветителей этого периода, в том числе и революционных демократов, о чем свидетельствует, в частности, сочувственная рецензия Лескова на роман Чернышевского «Что делать?», который оказался ему близок своим пафосом конкретного переустройства современной жизни на разумных началах. Не заметив революционной направленности романа, Лесков приветствовал мысль Чернышевского о том, что и в этом неразумно устроенном мире «умные люди могут стать твердо и найти себе, что делать» (10,15). «Такие люди очень нравятся мне, — писал Лесков, — и я нахожу очень практичным делать в настоящее время то, что они делают в романе г. Чернышевского» (10, 21). Однако в обстановке напряженной общественно-политической борьбы 60-х годов гораздо более существенными оказались не совпадения, а различия. Сторонник нереволюционного развития России, «постепеновец», Лесков вступает в полемику с «нетерпеливцами», революционными демократами, с целью доказать несостоятельность их теории, ее неприменимость к практике русской жизни, знатоком которой он рекомендует себя с первых же шагов в литературе. В силу ряда причин этот спор вырос в непримиримый конфликт, на долгие годы отлучивший Лескова от передового лагеря русской литературы.
Сначала полемика с «Современником» и Чернышевским на страницах «Северной «пчелы», затем трагическая по своим последствиям для Лескова статья о петербургских пожарах в мае 1862 года и спешный отъезд, почти бегство за границу; написанный там рассказ «Овцебык», прозвучавший предостережением для тех, кто шел с революционной проповедью в народ: «Не зная броду — не суйся в воду!»; через два года после этого роман «Некуда» (1864), единодушно осужденный передовыми литературными кругами, не увидевшими за памфлетным изображением некоторых деятелей 60-х годов (В. Слепцова, А. Левитова, Е. Тур, А. Ничипоренко) искренней симпатии автора к бескорыстным, самоотверженным людям типа Вильгельма Райнера, Лизы Бахаревой и Юстина Помады и его озабоченности судьбами страны и ее молодого поколения. Только через пять лет Н. Шелгунов в статье «Люди сороковых и шестидесятых годов» сделает попытку объективно разобраться в образах, созданных Лесковым в этом романе, и поставит Лизу Бахареву выше тургеневских героинь, вровень с Базаровым.
Полемика с революционными демократами о путях и способах достижения счастливой жизни для всех придавала особую остроту всем обращениям Лескова к проблеме нигилизма и шире — к проблеме революции в России. Заостренно полемичны, а потому «искажены до бездельничества», как сказал Достоевский, образы нигилистов в романах «На ножах», «Соборяне», в повести «Загадочный человек». Но это не относится ко всем без исключения нигилистам, изображенным Лесковым в эти годы. Артур Бенни («Загадочный человек») и Анна Скокова («На ножах») не позволяют сказать, что Лесков рисовал образы нигилистов одной лишь черной краской. Обычно лагерь нигилистов в изображении Лескова резко делится на две части: люди честные, самоотверженные, увлеченные революционным романтизмом, противостоят мошенникам, примкнувшим к движению из личных корыстных побуждений и стремящимся использовать его в своих грязных целях.
В 1871 году во время работы над романом «На ножах» Лесков писал А. Суворину: «Я не думаю, что мошенничество «непосредственно вытекло из нигилизма», и этого нет, и не будет в моем романе. Я думаю и убежден, что мошенничество примкнуло к нигилизму, и именно в той самой мере, как оно примыкало и примыкает «к идеализму, к богословию» и к патриотизму» (10,297).
С первых же шагов в литературе Лесков ясно сознавал, что его сила как писателя заключается в доскональном знании практической жизни самых различных социальных слоев русского общества: поместного и чиновного дворянства, крестьянства, черного и белого духовенства, купечества старой и новой складки, мещанства, ремесленников и мастеровых. В его глазах это давало ему огромное преимущество перед «теоретиками». Однако парадокс заключался в том, что творчество самого Лескова, воевавшего с «теоретиками» и подвергавшего критике их теории, подчеркнуто насквозь идеологично. Эта идеологичность объясняет его тягу к Герцену и Достоевскому, которые при всем различии в их взглядах на первый план в художественном произведении выдвигали идею, к их способам и путям постижения русской жизни и ее загадок.
Огромное и далеко еще не оцененное влияние на мировоззрение и творчество Лескова оказал Герцен. «Я с ранней юности, как большинство людей всего нашего поколения, был жарчайшим поклонником таланта этого человека», — писал Лесков о Герцене в очерках «Русское общество в Париже». Сложность вопроса о традициях Герцена в творчестве Лескова состоит в том, что в условиях новой исторической эпохи Лесков выступил не как продолжатель герценовских революционных идей, а как их активный антагонист. Герцен был близок Лескову, прежде всего, антикрепостническим пафосом своего творчества, борьбой за освобождение личности. Именно эти стороны литературной деятельности Герцена Лесков продолжил в пореформенный период. Лесков сузил политический аспект проблемы борьбы против крепостнических пережитков, отделив ее от основной задачи эпохи — революционной борьбы против всего самодержавного строя России, но расширил и детализировал тот жизненный материал, на основе которого эта проблема ставилась. И проблему освобождения личности, задавленной веками создававшейся системой ограничений, втиснутой в узкие рамки сословной жизни, изуродованной невежеством, предрассудками и постоянным страхом перед бездушным чудовищем — государственной машиной царской России, Лесков поставил на примере судеб сотен людей из самых различных социальных слоев. Своим творчеством он доказал универсальность этой проблемы для русской жизни.
Значительное воздействие на Лескова оказала творческая манера Герцена-публициста. Ее влияние ощутимо уже в раннем цикле очерков «Русское общество в Париже», а в 1870 году Лесков писал С. Юрьеву: «У меня есть «влеченье, род недуга» считаться с общественным настроением и шарлатанством наших лицедеев, для чего так удобен род фельетонного писания… Припомните фельетонный пошиб Гейне и Герцена — какая это прекрасная форма и какая ловкая и удобная! Я не хвалюсь, что я могу сделать это так же, как они, но я много раз пробовал, и, кажется, моя попытка была не без удачи» (10, 282).
Лескову была близка и та форма публицистики, которую разрабатывал Достоевский в «Дневнике писателя». С замыслом подобного рода он обращался в 1886 году к А. Суворину, предлагая регулярно доставлять в «Новое время» свои «Наблюдения, опыты и заметки»: «…Они будут пестрые, — о чем попало, но всегда по поводу чего-либо недавно случившегося и непременно из такой сферы жизни, которая мне хорошо известна». «Писать буду всегда по поводу чего-нибудь текущего» (11, 322, 323).
Значительная роль публицистического элемента в художественном творчестве Лескова сближала его в жанровом отношении с творчеством Салтыкова-Щедрина и Г. Успенского. Особенно показательно в этом отношении пристрастие упомянутых писателей к циклизации своих произведений, к идейно-тематическому объединению в группы, что помогало лучше выявить связывающую их общую мысль.
Лесков судит русскую жизнь в первую очередь как просветитель — с точки зрения разумности, логичности ее устройства, поэтому в поле его зрения так часто попадают всяческие отклонения от нормы: многочисленные казусы, анекдоты, странности и несообразности русской жизни, ее сюрпризы и внезапности. В России «что ни шаг, то сюрприз, и притом самый скверный» (3, 383), — говорит Лесков устами одного из своих героев.
И в этом он опять-таки оказывается необыкновенно близок Щедрину, который воспринимает русскую жизнь как «мир фантастический, богатый всякого рода сюрпризами» (Щ. 7, 138). Значительная их часть настолько невероятна, что, будучи изображена в литературе, может вызвать недоверие. Однако Щедрин убежден, что «небывальщина гораздо чаще встречается в действительности, нежели в литературе» (Щ. 8,190).
Как созвучна эта мысль тому, что говорит Лесков в рассказе «Павлин»: «Знаете: когда читаешь в повести или романе какое-нибудь чрезвычайное событие, всегда невольно думаешь: «Эх, любезный автор, не слишком ли вы широко открыли клапан для вашей фантазии?» А в жизни, особенно у нас на Руси, происходят иногда вещи гораздо мудренее всякого вымысла».
Среди современников Лескова и Щедрина был еще один писатель, вполне разделявший эту мысль, — Достоевский. В 1876 году он писал: «Всегда говорят, что действительность скучна, однообразна; чтобы развлечь себя, прибегают к искусству, к фантазии, читают романы. Для меня, напротив: что может быть фантастичнее и неожиданнее действительности? Никогда романисту не представить таких невозможностей, как те, которые действительность представляет нам каждый день тысячами, в виде самых обыкновенных вещей».
В художественном мире Достоевского фантастическое тесно связано с романтической стихией, с преломлением в сознании обостренно чувствующего героя враждебности окружающего мира. Фантастическое у Достоевского окрашено в мрачные, трагические тона. Для Щедрина и Лескова источником фантастического в русской жизни была ее вопиющая неустроенность, проявляющаяся на всех уровнях — от бытового до политического. У Щедрина явственнее собственно фантастический элемент, находящий выражение в сатирическом гротеске, который был средством художественного эксперимента, проводимого сатириком над русской действительностью и русскими людьми различных социальных положений с целью ярче выявить таящиеся в них возможности, в основном отрицательного свойства. У Лескова фантастическое снижено, переведено в бытовой план, пронизано юмором и иронией. Для него фантастическое — это крайняя степень проявления нелепостей русской жизни, ее невероятных несообразностей и нарушений здравого смысла.
В литературе второй половины XIX века Лесков — один из наиболее критически настроенных по отношению к русской действительности писателей. Этого не поняла современная Лескову критика, презрительно именовавшая его «анекдотистом». Поверхностному взгляду казалось, что писатель занят собиранием забавных и смешных случаев из русской жизни, что он не ставит себе других задач, как только рассмешить и позабавить читателя.
Лескову действительно нельзя отказать в редком умении подмечать комические и курьезные стороны даже печальных, а порой и трагических событий и ситуаций. Ну, разве не «смешно», что русская жизнь ставит иногда человека в такое положение, что он со страху становится грабителем, что полиция, вместо того чтобы защищать граждан от воров, сама их грабит («Грабеж»); что крестьяне скорее соглашаются пойти под палки и в Сибирь, чем принять обратно изгнанного ими гуманного управляющего («Язвительный»); что офицер, отправившийся в Прибалтику с целью русифицировать эту окраину России, сам оказывается онемеченным («Колыванский муж»); что всесильный министр против своей воли вынужден непрерывно продвигать по службе фаворита своей дамы сердца («Совместители»); что сводня, не верившая в существование настоящей любви и знавшая только расчет, вдруг на старости лет влюбляется совершенно бескорыстно и безнадежно («Воительница»); что взрослые мужики-переселенцы, отпущенные с барок на берег в баню, бросив своих жен и детей, пускаются бежать назад, домой без всякой надежды дойти туда, а потом безропотно дают себя высечь и даже помогают своим палачам («Продукт природы»); что английский инженер, участник Крымской войны, уцелевший во время военных действий, гибнет в глубоком тылу в Пензе, провалившись в яму на неисправном тротуаре; что крестьяне превратили в отхожее место построенные для них каменные дома, а на задах выстроили себе деревянные курные избы («Загон»); что полицейский, гоняющийся за «потрясователями основ», сам оказывается в расставленной им ловушке («Заячий ремиз»)?
Но за всеми этими случаями и курьезными происшествиями вставала картина России, «измученной рабством, опоздавшей жить… страны, где люди всех классов и сословий умеют быть одинаково несчастными». Рассказанные Лесковым случаи обладали способностью отражать в себе глубокие закономерности русской жизни. Если представитель высшей власти — губернатор всерьез убежден, что в России нет ни одного человека, который мог бы прожить на жалованье, и что взятка — это молчаливо узаконенная практика («Однодум»), то разве можно назвать этот анекдотический факт мелочью, способной лишь рассмешить или позабавить? Если решение суда может вступить в силу только благодаря скандалу, устроенному специально нанятым человеком («Старый гений»), то какова цена законности? Если продвижение по службе зависит не от личных способностей и заслуг, а от удачно выбранной любовницы или жены («Совместители»), то какова польза государству от таких чиновников?
И пусть Лесков часто сопровождает рассказ о подобных случаях заверениями в том, что «теперь все это уже «дела минувших дней» и «преданья старины», хотя и не глубокой» (7,58); что это происходило «в те недавние, но глубоко провалившиеся времена» (6, 228); что это «пора относительно еще весьма недавняя, но уже совсем почти невероятная» (6,98), — его современники, продолжавшие сталкиваться с подобными случаями в жизни, легко разгадывали злободневный смысл изображаемого.
Только непонимание существа и специфики «коварной сатиры» Лескова мешало видеть в его произведениях, насыщенных забавными анекдотами, сокрушительную критику повседневной практики верхов царской России. Наглядный пример тому — разоблачение «отцов церкви» в «Мелочах архиерейской жизни», снятие с них ореола святости именно путем показа анекдотической мелочности их натур и поступков. Недаром шестой том прижизненного Собрания сочинений Лескова, содержавший «Мелочи архиерейской жизни» и некоторые другие произведения писателя о духовенстве, был уничтожен царской цензурой.
Не все улавливали язвительную иронию писателя и слишком прямолинейно воспринимали его заявления, рассчитанные на переосмысление читателем. При всей кажущейся публицистической открытости авторской мысли Лескова, который, по словам Горького, «почти всегда где-то около читателя, близко к нему» 1, структура его повествования порой настолько сложна, что могла вводить в заблуждение относительно его намерений. Несовпадение точек зрения героя-рассказчика, повествователя и условного автора зачастую преследовало цель не выдать истинных намерений писателя и оставить нравственную оценку описанного «случая» на суд читателя («Бесстыдник», «Отборное зерно»).
Многие из изображенных Лесковым анекдотов по-настоящему трагичны, как, например, «Владычный суд» или «Человек на часах», что говорит о гораздо более широком, чем обыденное, понимании писателем сущности и функции анекдота. Пожалуй, никто не решился бы рассматривать случай, положенный в основу рассказа «Человек на часах», как анекдот, если бы не предваряющее рассказ заявление автора: «Это составляет отчасти придворный, отчасти исторический анекдот, недурно характеризующий нравы и направление очень любопытной, но крайне бедно отмеченной эпохи тридцатых годов совершающегося девятнадцатого столетия».
Анекдот, вопреки раздраженным сетованиям критиков, был чрезвычайно удачно найденной писателем формой, способной выразить и искреннюю веселость при виде комических сторон русской жизни, и язвительную насмешку над ее уродствами, в которую чаще всего отливался один из самых характерных мотивов творчества Лескова, прямо перекликающийся с гоголевским смехом сквозь слезы. Мы имеем в виду мотив, который сам Лесков выразил словами «смех и горе», ставшими названием одного из самых острых его произведений. Сюжет «Смеха и горя» представляет собой цикл анекдотов, или «potpourri из сюрпризов», по определению рассказчика, каждый из которых по нелепости превосходит предыдущий, а последний стоит герою жизни. Писатель задался целью показать, как «жизнь на Руси чаще всего самых лучших людей ни за´ что ни про´ что бьет» (3, 383).
Тяга Лескова к анекдоту связана с тем, что, хотя он очень точен в описании экономических и социальных отношений, его сильнее привлекает другое — национальный уклад жизни, как он проявляется в быту, нравах и психологии. Причем его интересуют больше всего не обыденные, как Писемского и Чехова, а наиболее яркие, колоритные, острохарактерные проявления. Так, в повести «Юдоль» Лесков писал: «Изобразить в общих чертах состояние духа деревенских людей за все время ужасной зимы сорокового года — я не умею… Мне гораздо легче вспомнить и удобнее, кажется, передать некоторые особенные случаи, которые уцелели в памяти и которые я изложу один от другого в отдельности».
В своем интересе к исключительным ситуациям, порожденным «странными неожиданностями русской жизни» (3, 570), Лесков не был одинок. Ведь и частое обращение Достоевского к детективу тоже отражало интерес писателя к особым случаям русской жизни. В детективе у Достоевского получал заостренное, крайнее выражение трагизм русской жизни, чреватой катастрофами, ее хаос, порожденный смешением феодальных и буржуазных вожделений. Анекдот свидетельствовал о более светлом мировосприятии, не лишенном, однако, уничтожающей, язвительной иронии по отношению к существующему порядку вещей.
Л. Толстому и Достоевскому свойственно было ощущение хаоса русской пореформенной жизни. Это ощущение выражено в романе «Анна Каренина»: «У нас теперь, когда все это переворотилось и только укладывается» — и в реплике одной из героинь «Идиота»: «Все навыворот, все кверху ногами пошли». Лесков же, наряду со страшной запутанностью русской пореформенной жизни, ее неразумностью и алогичностью (эти ее черты особенно ярко выступают в повести «Смех и горе»), видит еще, подобно Щедрину, и отлаженную, устоявшуюся бюрократическую систему с ее вопиющими нелепостями и злоупотреблениями, систему, подчинившую себе все и всех. Перед лицом этой системы бессилен даже царь, который не может защитить одного из своих подданных, не пожелавшего принимать участие во взяточничестве и лихоимстве («Инженеры-бессребреники»).
Причины прочности и живучести этой системы, поколебать которую не смогло даже крушение крепостного права, были предметом постоянных раздумий Лескова. Обращаясь к прошлому страны, он воссоздавал ту атмосферу рабства и раболепства, пренебрежения правами личности и интересами государства, в которой эта система возникла и упрочению которой служила. Долгие годы господства самодержавно-крепостнической системы наложили отпечаток на весь жизненный уклад нации. Сложившиеся под ее влиянием национальные основы жизни стали тормозом на пути развития страны. Преодоление этого препятствия, прорыв к настоящей жизни, полной добра и разумного смысла, составляют — у одних осознанно, у других неосознанно, — главное дело жизни любимых героев Лескова. Характеры и деятельность этих героев, принадлежащих к самым различным социальным слоям русского общества, показывают, что как ни тягостна, как ни страшна была эта система, она не смогла целиком исказить русский национальный характер. Его лучшие черты сохранились в этих людях, оказавшихся способными противостоять разлагающему действию общей атмосферы страха и раболепства.
В связи с постоянным интересом Лескова к общенациональным проблемам свои особенности приобрела и антикрепостническая тема в его творчестве. Он редко сосредоточивается на непосредственном изображении конфликта между крестьянами и помещиками, как, например, в «Тупейном художнике». Обычно Лесков показывает действие крепостнической системы в целом, ее пагубное влияние на все стороны жизни, на души и судьбы людей. Помещиков, привыкших безнаказанно творить любые жестокости, она превращает в зверей (братья Каменские в «Тупейном художнике», боярин Плодомасов в хронике «Старые годы в селе Плодомасове», герой рассказа «Зверь»).
Судьба русского дворянства, постепенное захудание его старинных и когда-то богатых родов, потеря ведущего положения в жизни страны, ставится в прямую зависимость от развращающего действия крепостнической системы. «Наше крепостное владение, — говорит героиня хроники «Захудалый род», — это слепой безногого возит. Это не вечно так будет: слепой прозрит, а зрячий совсем расслабнет, если раньше на своих ногах идти не научится…» (5, 107 — 108). Отсутствие настоящего живого дела губит основную массу дворян. Мельчают и вырождаются характеры. Имена становятся «важнее дел» (5, 107).
Трагична участь народа. Не только беспросветная бедность и постоянная угроза голода («Юдоль», «Продукт природы»), но и «голод ума, голод сердца и голод души» (9, 295), который не позволяет крестьянам понять, где их друзья и где враги («Язвительный», «Овцебык»), заставляет враждовать между собой («Пугало») и выступать против всяких нововведений («Загон»). В особенности трагична судьба талантливых людей из народа («Тупейный художник», «Сказ о тульском косом Левше…»).
Крепостническая система оказывала мертвящее действие на все области жизни. Отсталые способы ведения хозяйства, произвол властей, необеспеченность личности, фантастическая неустроенность быта основной части населения — все это было ее порождением. И все это Лесков продолжал наблюдать и в пореформенное время. Основной путь преодоления пережитков крепостничества, которые были в глазах писателя главным препятствием на пути развития России, он видел в самом широком развитии культуры и внедрении достижений цивилизации в жизнь всех слоев русского общества. Л. Гроссман был прав, определяя позицию Лескова в идейной борьбе 60-х годов как «культуртрегерскую» и считая, что для Лескова характерно «указание на литературные и научные пути для исцеления социальных язв современности» 1. Причем верность этой позиции писатель сохранил и в последующие десятилетия своего творческого пути.
В отличие от Достоевского и позднего Толстого, которые отвергали современную им культуру как культуру дворянско-буржуазную, не отвечающую потребностям народа, Лесков, а впоследствии Чехов выступали сторонниками наиболее полного приобщения народа к культурным завоеваниям образованных классов. Лескову всегда претило стремление «унизить значение образованных классов общества с желанием показать, что только в народной массе хранятся задатки плодотворных мыслей, утраченных нами под влиянием «разлагающегося Запада» (10, 467). Отдавая должное определенной части дворянства в сохранении и развитии культуры, он писал в статье «Пресыщение знатностью»: «Тон» воспитанности и образованности, без сомнения, удерживался в «среднем дворянстве», которое Герцен правильно назвал «биющейся жилой России» (11, 188).
Беду русских крестьян и мастеровых Лесков видел в том, что им «полезного ученья нет» (7, 32), что они не знают, а часто и не хотят знать орудий, могущих облегчить их труд. Попытки отдельных энтузиастов среди помещиков ввести усовершенствованные орудия труда, построить для крестьян школу, баню, хорошие каменные дома наталкиваются на дружное сопротивление крестьян. Показывая косность народного быта и психологии, писатель прямо указывал на тех, кому выгодно держать народ в темноте. Дворяне, владельцы соседних деревень, радовались такому отношению крестьян к нововведениям, потому что, если бы крестьяне «приняли благодеяния своего помещика иначе, то это могло послужить вредным примером для других, которые продолжали жить как обры и дулебы, «образом звериным». Такого соблазнительного примера, разумеется, надо было остерегаться» (9, 363).
Проблема народа, остро поставленная в русской литературе второй половины XIX века, с одной стороны, революционными демократами, а с другой стороны — Л. Толстым и Достоевским, относится к числу центральных и в творчестве Лескова. По беспощадности в разоблачении темных сторон народного быта и сознания («имею уверенность, что нисколько не обижаю русского народа, не скрывая его мерзостей и гадостей» 1, — писал он в очерках «Русское общество в Париже») Лесков ближе всего к шестидесятникам. По справедливому замечанию И. Столяровой, Лесков хотя субъективно противопоставлял свою позицию в народном вопросе взглядам и художественной практике писателей разночинно-демократического лагеря, «но объективно в своем художественном творчестве он реализует именно те пожелания и требования, которые с особым сознанием их социальной значимости были высказаны в 1860-х годах революционно-демократической критикой, призывавшей писателей к более глубокому проникновению в тайны народного характера, народной психологии, народного самосознания».
В постижении глубокого драматизма народной жизни, в отстаивании права на изображение в литературе драм из народного быта Лесков сближался с Писемским, Островским, Некрасовым и Г. Успенским. Особое место среди произведений русских писателей о народе в сознании Лескова занимали «Записки охотника» Тургенева. Они привлекали его не только своим антикрепостническим пафосом, но и той истинной поэзией в изображении народной жизни и народных типов, которой ему не хватало в произведениях писателей разночинно-демократического лагеря.
По глубине и масштабности осмысления роли народа в жизни страны творчество Лескова может быть сопоставлено с творчеством Толстого и Достоевского, но по существу его взгляд на народ значительно отличается от взгляда этих писателей. У Достоевского и Толстого преобладало чувство вины и «неоплатного долга высших классов народу» (Д. 11, 76), преклонение перед «мужицкой правдой», вера в то, что «в народе все наше спасение» 1. «…Это мы должны преклониться перед народом и ждать от него всего, и мысли, и образа; преклониться пред правдой народной…» (Д. 11, 186), — считал Достоевский.
Лесков ощущал себя с народом на равных и говорил по этому поводу: «… Мне непристойно ни поднимать народ на ходули, ни класть его себе под ноги» 2. Антинародническая по своей сущности позиция Лескова сложилась задолго до возникновения народничества как общественно-политического и литературного течения. Это отчетливо видно уже в рассказе «Овцебык» (написан в конце 1862 года). Неизменной осталась эта позиция на всем протяжении творчества писателя. В течение долгого времени она почти не имела аналогий в русской литературе (какими-то своими сторонами соприкасаясь с щедринским отношением к народу), и только в конце 80-х годов у Лескова появился единомышленник в лице Чехова, смело заявившего о своем несогласии с народническим и толстовским отношением к мужику, с преклонением перед его «правдой»: «Во мне течет мужицкая кровь, и меня не удивишь мужицкими добродетелями» 3. (1 Ф. М. Достоевский, Письма, т. IV, Гослитиздат, М. 1959, стр. 17. 2 «Повести, очерки и рассказы М. Стебницкого», т. I, стр. 320. 3 А. П. Чехов, Полн. собр. соч. и писем в 30-ти томах. Письма, т. 5, «Наука», М. 1977, стр. 283. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте с добавлением буквы Ч. и названия серии).
Творчество Чехова было следующей ступенью в процессе демократизации русской литературы. Он, как и Лесков, не видел готовой мудрости ни в одном классе русского общества и скептически относился к противопоставлению народа и демократической интеллигенции («…Все мы народ и все то лучшее, что мы делаем, есть дело народное» — Ч. Сочинения, 17, 9). Лесков признавал в народе хранителя основ нравственности, но, полемизируя с Толстым и Достоевским, в статье «О куфельном мужике и проч.» (1886) писал: «Ничему отвлеченному, ни в политическом, ни в теологическом роде, куфельный мужик людей высшего общественного круга не научает. Он научает их только тому, что человеку следует соблюсти в себе, стоя на всех ступенях развития, и что дает всякому умственному преуспеянию и питательную почву, и плодоносящий рост» (11, 155).
В поле зрения Лескова даже в 90-е годы, как уже было отмечено выше, в основном находится жизнь дореформенного крестьянства. Этот материал он лучше всего знал, потому что лично с ним соприкасался. На этом материале Лесков делал заключения о жизни и характере народа, так как был уверен в прочности и малой изменяемости тех национальных форм быта и психологии, в которых протекает жизнь русского крестьянства. Его выводы были подтверждены и по-своему развиты Чеховым в произведениях о пореформенной деревне («Мужики», «Моя жизнь», «Новая дача», «В овраге»).
Хотя Лесков признавал, что народ — это могучая самостоятельная сила, живущая и развивающаяся по своим собственным законам, у него не было такого доверия к стихийному течению народной жизни, как у Толстого. Народ, в представлении Лескова, — дитя, требующее внимательного и бережного воспитания, раскрытия таящихся в нем огромных природных и творческих сил.
Сам Лесков, любивший «Русь, всю, какова она есть, со всеми нелепостями ее древнего быта», любивший «затрепанный чиновниками, полуголодный, полупьяный народ» и вполне искренне считавший его «способным ко всем добродетелям», но любивший «все это, не закрывая глаз», метко определил суть своего подхода к изображению русской жизни пословицей: «Велика растет чужая земля своей похвальбой, а наша крепка станет своею хайкою» (3, 570). Лесков говорил о своей стране и о своем народе самую горькую правду, потому что верил в возможность их изменения к лучшему.
Его внимание привлекали не одни только темные стороны русской действительности. Это был человек, страстно влюбленный в жизнь и воспринимавший ее в ярких, красочных тонах, в живой, острой характерности ее проявлений. Очарованность жизнью, несмотря на осознание ее несовершенств, всегда была в высшей степени присуща Лескову. Его влечет к себе ее необыкновенная противоречивость и запутанность, борьба противоположных начал, ее трагедии и фарсы, предания и факты текущей современности.
Пожалуй, ни одному из писателей, современников Лескова, не был до такой степени свойствен эстетический подход к жизни, увлеченность «интересностью» жизненного материала. Лесков очарован огромными просторами русской земли, драматизмом многовековой русской истории, поэтическим миром духовной жизни народа, широтой души, артистизмом и удалью русского человека. Наконец, искусством в самых разнообразных его проявлениях — от древней иконописи до современного театра. Характерно в этом смысле признание Лескова в письме к П. Щебальскому от 7 октября 1871 года: «Мне все кажется, что все, что я пишу, вовсе не то, что я хочу и могу написать — могу, ибо ощущаю, что «Жизнь хороша потому, что искусство прекрасно!» (10,335).
Не случайно одно из центральных произведений писателя носит название «Очарованный странник», а любимое выражение его героя Ивана Северьяныча Флягина, «настоящего артиста», остро воспринимающего эстетическую сторону жизни, — «краса природы совершенство».
Лесков смотрит на жизнь, как на захватывающе интересную сказку. Отсюда та значительная роль, которую он отводит занимательности своих произведений. Они полны острых сюжетных ходов, неожиданных поворотов событий, интригующих намеков, предваряющих развитие действия, и загадок, затормаживающих события и подхлестывающих интерес.
Мотив «жизнь — сказка» особенно характерен для творчества трех русских писателей: Гоголя, Лескова и Горького. Художественный опыт Гоголя Лесков воспринял в некоторых отношениях полнее других художников слова. Лескову, молодость которого прошла, в Киеве, была близка и мила «малороссийская» стихия творчества Гоголя и связанный главным образом с ней яркий праздничный колорит его украинских повестей, их сказочная атмосфера, их погруженность в народное мировосприятие. Фольклорность многих произведений Лескова, его пристрастие к рассказыванию «историй» и необыкновенных случаев имеют аналогии в творчестве Гоголя. Лесков непосредственно продолжил и развил созданную Гоголем сказовую форму повествования, так что в дальнейшем эта традиция выступает в русской литературе уже как традиция Гоголя — Лескова.
Горького привлекала в творчестве Лескова сказочная очарованность жизнью в соединении с бесстрашным изображением всех ее сложностей и противоречий. Эти стороны лесковского мировосприятия оказались необыкновенно созвучны Горькому, «сказочность» стиля которого «соответствовала рассказу о мире, где все возможно, самое счастливое и самое ужасное, и где в острейших и полных жгучего интереса конфликтах и противоречиях рождается новый человек и новая жизнь»2.Присуще Лескову и то соединение сказочности и острейшей злободневности, которое исследователь отмечает в стиле Горького.
«Сказочность» стиля Лескова была отражением восприятия жизни, близкого к фольклорному. Присущий народному сознанию оптимизм, который не могут поколебать никакие ужасы жизни, окрашивает даже самые трагические из произведений Лескова. Трагические ситуации, в которые попадают герои Лескова, помогают выявить их жизненную прочность, силу их духа, способность выстоять в любой беде. Лесков показал богатырство маленького человека, смело вступающего в противоборство с жизнью. И это относится не только к тем героям, которые прямо соотнесены с образами сказочных богатырей, как Иван Северьяныч из «Очарованного странника», Ахилла из «Соборян», Рыжов из «Однодума», но и к людям действительно незаметным, таким, как прачка Праша («Дама и фефёла»), Константин Пизонский («Котин доилец и Платонида», «Соборяне»), швейцар Павлин из одноименного рассказа, молодой офицер Саша («Интересные мужчины»), офицеры из «Кадетского монастыря», Вигура («Фигура»).
В произведениях Лескова происходит немало чудесного, хотя чаще всего оно только представляется таковым героям, а писатель повествует о нем хоть и увлеченно, но с усмешкой (см., например, переход по цепям в непогоду через Днепр в «Запечатленном ангеле», предзнаменования засухи в «Юдоли», смерть и воскрешение чиновника в «Белом орле», проделки «колдуна» Селивана в рассказе «Пугало»). «Чудесное» встречается и в названиях произведений Лескова: «Таинственные предвестия», «Загадочное происшествие в сумасшедшем доме», «Дух госпожи Жанлис», «Алеутский духовидец», «Привидение в Инженерном замке» и т. п.
Но самое чудесное в художественном мире Лескова — это счастливые концы рассказанных им страшных историй, отражающие присущую сказочному мировосприятию веру в торжество добра. Самые яркие примеры здесь — хроника «Старые годы в селе Плодомасове» и рассказ «Зверь». В фольклоре и шире — в народном видении мира писатель нашел неиссякаемый источник поэзии. По словам Горького, «он прекрасно чувствовал то неуловимое, что называется «душою народа». Лесков, как никто, сумел увидеть и изобразить такую важную черту народного характера, как поэтизация жизни самим народом. Пусть в ней много от предрассудков и суеверий («Пугало», «Юдоль», «Железная воля»), но она помогает народу переносить его тяжелую долю и не отчаиваться («Запечатленный ангел», «Очарованный странник»), она поддерживает надежду на лучшую жизнь и веру в успех народных заступников («Несмертельный Голован», «Печерские антики»).
Народная фантазия творит «полный таинственной прелести мир» (8,7), населенный сказочными существами. Писатель подчеркивает детскую наивность, свежесть и доверчивость народного мироощущения, его близость к природе. Вот почему так легко находит общий язык с крестьянами дворянский мальчик, герой автобиографического рассказа «Пугало». Во многом под влиянием поэтического мира народной старины складывалось и отношение Лескова к патриархальности. Хотя он далек от идеализации патриархального прошлого и вслед за Гоголем не раз изображал застойную жизнь старой русской провинции, бездуховность подавляющего большинства населяющих ее людей, «старые годы» влекут его иллюзией простоты и цельности, близостью к природе, отсутствием суеты. И когда его герой восклицает: «Живите, государи мои, люди русские, в ладу со своею старою сказкой. Чудная вещь старая сказка! Горе тому, у кого ее не будет под старость!» — то это воспринимается как призыв к сохранению национальной сущности, к бережному и любовному отношению к прошлому страны.
Интерес к сложившемуся в течение веков национальному укладу жизни определил и особое, нетрадиционное для послепушкинского периода русской литературы отношение Лескова к быту. Начиная с творчества Гоголя, быт стал обозначать преимущественно сковывающую «потрясающую тину мелочей» жизни. Стремление героев прорваться сквозь окостенелый быт выступает как один из центральных идейно-художественных мотивов русской литературы. Русские писатели по-разному решали проблему преодоления власти быта над человеком, духовной победы над ним.
У Лескова иное отношение к быту и в соответствии с этим иная функция быта в произведениях. Правда, были у него, особенно в начале творческого пути, и такие произведения, где быт предстает как косная сила, сковывающая человека и требующая преодоления («Житие одной бабы», «Леди Макбет Мценского уезда», «Некуда»). Но в основном быт интересует Лескова как яркий, колоритный материал для характеристики эпохи, национального и социального уклада жизни, человека в его индивидуальной неповторимости. Лесков был бытописателем в лучшем смысле этого слова. Он запечатлел такие черты и черточки ушедших эпох, без которых наше представление о них было бы очень обедненным.
В обращении Лескова к этому материалу не последнюю роль сыграло влияние Писемского и Мельникова-Печерского. Однако у этих писателей очень внимательное и детализированное описание бытового уклада лишено той яркой авторской увлеченности, которая отличает описания быта у Лескова. Национальный быт в его разнообразных проявлениях был одним из тех элементов, которые создавали атмосферу очарованности жизнью в произведениях Лескова. Трогательные сцены домашней жизни мятежного попа Савелия Туберозова из «Соборян»; аскетический быт «библейского социалиста» Рыжова («Однодум»); забавные подробности «семейной жизни» Шерамура, продавшегося «в рабство» содержательнице трактира ради того, чтобы иметь возможность кормить нищих («Шерамур»); поэтический уклад жизни старой барской усадьбы в хронике «Захудалый род» и страшные, как в сказке, картины быта в имении боярина-самодура («Старые годы в селе Плодомасове»); сцены одуряющего купеческого загула в «Чертогоне» и целая россыпь пряных и озорных случаев из быта дворян и духовенства в «Заметках неизвестного», — все это заслуженно создало Лескову славу «тонкого знатока русского быта».
Погруженность лесковских героев в быт не означала заземленности их мировосприятия. Одной из самых привлекательных черт русского национального характера в глазах Лескова был артистизм. Этой чертой отмечены многие любимые герои писателя: Настя и Степан из ранней повести «Житие одной бабы», дьякон Ахилла из «Соборян», княгиня Протозанова из хроники «Захудалый род», Иван Северьяныч Флягин из «Очарованного странника», Кесарь Берлинский из «Печерских антиков», Левша из одноименного рассказа, Люба и Аркадий из «Тупейного художника».
Артистизм русского человека преображал окружающий его быт, превращая серые, однообразные будни в яркий праздник человеческого таланта и мастерства. Лесков высоко ценил в людях умение виртуозно и увлеченно выполнять свою работу, какова бы она ни была. Он любуется талантливым огранщиком драгоценных камней («Александрит») и простой прачкой, знающей секрет выведения пятен («Дама и фефёла»), конэсером, знатоком лошадей Флягиным («Очарованный странник») и портным, владеющим необыкновенным искусством штопки («Штопальщик»).
Артистизм был для Лескова широким понятием. В «Тупейном художнике» он писал: «У нас многие думают, что «художники» — это только живописцы да скульпторы, и то такие, которые удостоены этого звания академиею, а других не хотят и почитать за художников… У других людей не так: Гейне вспоминал про портного, который «был художник» и «имел идеи».
Богатая одаренность русского человека, глубина и цельность его натуры были для Лескова залогом лучшего будущего России. В поисках положительных начал русской жизни он обращался, прежде всего, к этому источнику — к положительным типам русских людей.
Необходимость обращения к положительным началам русской жизни сознавали многие выдающиеся писатели, современники Лескова, но они же писали и о необыкновенной трудности художественно убедительного воплощения этих начал. «Публика очень любит сатиру, — писал Достоевский, — и, однако, мое убеждение, по крайней мере, что та же самая публика несравненно больше любит положительную красоту, алчет и жаждет ее» (Д. 12, 28). Работая над романом «Идиот», в котором он пытался «изобразить положительно прекрасного человека», Достоевский признавался: «Труднее этого нет ничего на свете, а особенно теперь. Все писатели, не только наши, но даже все европейские, кто только ни брался за изображение положительно прекрасного — всегда пасовал. Потому что эта задача безмерная».
Остро ощущал недостаток положительного подхода к современности и великий сатирик Салтыков-Щедрин. В статье «Напрасные опасения» он сетовал на то, что «литература наша и до сих пор не может вполне освободиться от отрицательного отношения к жизни, которое столько времени властвовало в ней» (Щ. 9, 27). Щедрин был убежден, что «новая русская литература не может существовать иначе, как под условием уяснения тех положительных типов русского человека, в отыскивании которых потерпел такую громкую неудачу Гоголь» (там же, 23). В современной литературе Щедрин не видел удачных примеров решения этой идейно-художественной проблемы. Его, по-видимому, совершенно не удовлетворяли положительные типы, созданные Тургеневым (Лиза Калитина, Елена Стахова, Наталья Ласунская, Рудин, Инсаров), Толстым (Андрей Болконский, Пьер Безухов), Достоевским (князь Мышкин). Он писал: «Герои положительного закала являются перед публикой или преждевременно состарившимися кадетами, которые не могут приступить к делу по той причине, что не умеют даже назвать его, или какими-то очень нищими духом аскетами, которые всю суть дела видят в нелепой проповеди воздержания. Все эти люди очень мало выражают себя в действии и, напротив того, слишком много предаются теоретизированию различных поступков и действий; они не поступают, а только толкуют о том, как поступать должно, и этим справедливо навлекают на себя упрек в безжизненности и невыношенности» (Щ. 9, 27).
Среди героев Лескова, «все силы, всю жизнь потратившего на то, чтобы создать «положительный тип» русского человека»1, преобладали натуры деятельные, активно вмешивающиеся в жизнь, нетерпимые ко всяким проявлениям несправедливости. Конечно, Лесков создал не таких героев, каких хотел видеть революционный демократ Щедрин, — слишком велики были различия в понимании идеала человека у этих писателей. Герои Лескова далеки от политики и от сознательной борьбы против основ существовавшего строя. Главное, что всех их объединяет, — это деятельная любовь к людям и убеждение, что «человек призван помогать человеку в том, в чем тот временно нуждается, и помочь ему стать и идти, дабы он, в свою очередь, так же помог другому, требующему поддержки и помощи» (11, 376).
Лесков, придававший исключительное значение нравственному прогрессу общества в его поступательном развитии и силе положительного примера, «как бы поставил целью себе ободрить, воодушевить Русь» и начал «создавать для России иконостас ее святых и праведников»2. Редкая особенность писательского дарования Лескова заключалась в том, что положительные типы удавались ему лучше отрицательных. Он сам признавался: «Отрицательные типы действительно я писал хуже, чем положительные, потому что мне тяжело изображать такие характеры, не гармонирующие с моим личным настроением» (11,231).
Лесков искал и находил положительные типы русских людей во всех слоях общества. Он, как впоследствии Чехов, мог сказать: «Я верую в отдельных людей, я вижу спасение в отдельных личностях, разбросанных по всей России там и сям — интеллигенты они или мужики, — в них сила, хотя их и мало» (Ч. Письма, 8, 101).
Лесков был убежден в том, что нельзя изменить мир, не изменив прежде человека. «Изменение всего, но сначала всего в самом человеке» (5, 207), — говорит самый радикальный по своим взглядам герой хроники «Захудалый род». Воспитания же «без живого возвышающего чувства примера» (6, 317) Лесков не понимал. Его «праведники», эти «маленькие великие люди»1, не только несут в мир добро, но и показывают (конечно, непреднамеренно), каким может быть человек не в отдаленном будущем, а уже сейчас, в настоящем, «в густейшей грязи земной жизни, где погряз человек, захлебываясь кровью, дико ноя от жадности и зависти, соревнуя с дьяволом в жестокости и злобе».
Ключом к главной идее всех этих образов могут служить слова Лескова из статьи «Граф Л. Н. Толстой и Ф. М. Достоевский, как ересиархи» (1883), написанной совместно с Ф. Терновским: «Опыт показывает, что сумма добра и зла, радости и горя, правды и неправды в человеческом обществе может то увеличиваться, то уменьшаться, — и в этом увеличении иди уменьшении, конечно, не последним фактором служит усилие отдельных лиц».
Противопоставление «меркантилизму совести», безмерному эгоизму общества «банкового периода» (7, 161) вечных и неизменных норм нравственности, апелляция к этической стороне христианского учения сближали Лескова с Толстым и Достоевским, в творчестве которых (у Толстого особенно начиная с 80-х годов) религиозно-нравственные мотивы играли значительную роль.
Полемизируя с реакционным публицистом К. Леонтьевым, автором брошюры «Наши новые христиане. Ф. М. Достоевский и гр. Лев Толстой» (1882), Лесков, воспринимавший Евангелие в первую очередь как всеобщий моральный кодекс, отстаивал «еретический» взгляд на христианство не как на религию страха, а как на религию любви. Лесков доказывал, насколько плодотворнее вера Толстого и Достоевского, пусть утопическая, в наступление всемирного братства на земле и в возможность счастливой жизни для всех людей, по сравнению с мрачным официальным церковным толкованием христианского учения, сторонником которого выступал К. Леонтьев.
Идейная близость к Толстому, преклонение перед его высоким моральным авторитетом и кипучей деятельностью не сделали, однако, Лескова толстовцем. Он не только сохранил самостоятельность в подходе к нравственно-философской проблематике своего времени, но и выступил против некоторых положений толстовского учения. Это касается главным образом отношения к достижениям цивилизации, к вопросу о религиозности русского народа, к непротивлению злу насилием.
Оригинально решал Лесков и проблему нравственного самосовершенствования. И у него, и у Толстого она встает в связи с проблемой добра, которое они оба понимают как самоотверженное, бескорыстное служение людям. Но Лесков не принимает этического максимализма Толстого. Он более терпимо относится к человеческим слабостям, считая, что «нельзя предъявлять ко всем слишком больших требований»1. Поддерживая мнение Толстого о том, что «самое пристойное есть сделать чистое дело чистыми руками»2, он ценит, однако, любой порыв к добру, в том числе и злого человека, потому что, подобно Достоевскому, верит в возможность внезапного переворота, который может пережить почти каждый человек. Оба писателя считали эту черту особенно свойственной русскому человеку. В рассказе Лескова «Путимец» Гоголь говорит о русских людях:»…Мне в них все-таки то дорого, что им все дурное в себе преодолеть и исправить ничего не стоит; мне любо и дорого, что они как умственно, так и нравственно могут возрастать столь быстро, как никто иной на свете».
Личное нравственное совершенствование Лесков не признавал достойной целью. В его глазах это был тот же эгоизм, лишь прикрывающийся высокими словами. Любимые герои Лескова меньше всего думают о своем нравственном совершенстве или о спасении своей души: их создатель убежден, что «единственное величие — в бескорыстной любви. Даже самоотвержение ничто само по себе».
Вообще для героев Лескова проблема нравственного самоусовершенствования — слишком отвлеченная, теоретическая проблема. Они привыкли больше действовать, чем анализировать свои поступки и их внутренние побуждения. Лесков больше всего ценит в человеке богатство и самобытность натуры, искренность чувств и органичность их проявлений, оригинальность, нестандартность поведения и отзывчивость на чужое горе.
Чуждая аскетизму и моральному ригоризму атмосфера очарованности жизнью, царившая в художественном мире Лескова, определялась, помимо всего прочего, и выбором героев. Известно, насколько велико было внимание писателя к чудакам и оригиналам, к колоритным личностям, чьи характеры и судьбы отражали небудничные стороны русской действительности. Эту особенность созданного Лесковым художественного мира высоко ценил Горький, которому «казалось, что литература обижает, обесцвечивает жизнь… Я видел в жизни десятки ярких, богато одаренных, отлично талантливых людей, — писал он, — а в литературе — «зеркале жизни» — они не отражались или отражались настолько тускло, что я не замечал их. Но у Лескова, неутомимого охотника за своеобразным, оригинальным человеком, такие люди были».
Чудаки Лескова, подобно эксцентрическим людям Герцена, ценны тем, что не подчинились нивелирующему воздействию жизни, не утратили своего собственного лица в то время, когда желательны были люди «стереотипного издания», которые походили бы один на другого, «как одноформенные пуговицы»(8,256). Своей оригинальностью они выражали протест против задавленности человека условностями, предрассудками, жесткой регламентацией жизни.
Эксцентрические люди Герцена принадлежали к интеллигентной среде. О своих чудаках Лесков говорил, что они «возможны всюду». И они действительно представляли в его произведениях все слои населения многомиллионной России. По выражению Горького, «Лесков пронзил всю Русь»1. Он взял на себя выполнение той задачи, нерешенность которой так остро переживал Достоевский, писавший в 1877 году о русской литературе: «Чувствуется, что тут что-то не то, что огромная часть русского строя жизни осталась вовсе без наблюдения и без историка. По крайней мере, ясно, что жизнь средне-высшего нашего дворянского круга, столь ярко описанная нашими беллетристами, есть уже слишком ничтожный и обособленный уголок русской жизни. Кто ж будет историком остальных уголков, кажется, страшно многочисленных?» (Д. 12, 36).
Лесков, считавший, что «никакие памятники бюрократии не выражают так полно и живо минувшие исторические события, как произведения литературные»2, сознательно служил истории как науке «со стороны изображения каких-нибудь не важных людей, которые, однако, самою своею жизнью до известной степени выражают историю своего времени» 3 (7, 522).
Заслуга Лескова не только в том, что он увидел и изобразил «страшно многочисленные» уголки русской жизни, но еще и в том, что каждый этот уголок получил в его творчестве возможность выразить себя в своем собственном слове. С произведениями Лескова в русскую литературу широчайшим потоком хлынула речевая стихия самых разнообразных демократических слоев населения России. Ни предшественник Лескова в этом отношении — Писемский, ни современники его — писатели разночинно-демократического лагеря 60-х годов не могут сравниться с Лесковым по широте, гибкости и многообразию использования народного слова. По выражению М. Меньшикова, в произведениях Лескова «встречаются все стихии, все элементы океана русской речи» 1. Его священники «говорят по-духовному, нигилисты — по-нигилистически, мужики — по-мужицки, выскочки из них и скоморохи с выкрутасами», «мещане говорят по-мещански, а шепеляво-картавые аристократы — по-своему» 2. «От себя самого, — замечал писатель, — я говорю языком старинных сказок и церковно-народным в чисто литературной речи… Изучить речи каждого представителя многочисленных социальных и личных положений — довольно трудно. Вот этот народный, вульгарный и вычурный язык, которым написаны многие страницы моих работ, сочинен не мною, а подслушан у мужика, у полу интеллигента, у краснобаев, у юродивых и святош» 3.
Слово играет совершенно особую роль в поэтике Лескова. Горький заметил, что в отличие от Гоголя, Тургенева, Гончарова, Л. Толстого, которые «любили создавать вокруг своих людей тот или иной фон», «широко пользовались пейзажем, описаниями хода мысли, игры чувств человека», Лесков «писал не пластически, а — рассказывал и в этом искусстве не имеет равного себе». Слово героя или рассказчика, «искусное плетение нервного кружева разговорной речи»4 — главное средство создания образа у Лескова.
«Выработка типичности» средствами языка» 5 была одной из основных, но не единственной заслугой Лескова в развитии арсенала художественных средств русской литературы. (1 М. О. Меньшиков, Художественная проповедь (XI том сочинений Н. С. Лескова), «Книжки «Недели», 1894, февраль, стр. 164. 2 А. И. Фаресов, Против течений… стр. 274. 3 Там же. 4 М. Горький, Собр. соч. в 30-ти томах, т. 24, стр. 236. 5 В. Другов, Лесков — мастер слова и сюжета, «Литературная учеба», 1936, N 11, стр. 88).
Он был выдающимся мастером малых жанровых форм, разнообразие которых в его творчестве поистине неисчерпаемо. Он работал не только в традиционных жанровых формах повести, новеллы, святочного рассказа, художественного очерка, сказки, но и создал свои, оригинальные жанры — «рассказ о праведниках», «рассказ кстати», патериковую новеллу. Опыт работы Лескова в этом направлении имел огромное значение для Чехова, сосредоточившегося в прозе на малых жанрах.
Писатель сложный и противоречивый, далеко еще не оцененный в полную меру своих заслуг перед родной литературой, Лесков ждет новых исследований, сумеющих раскрыть перед читателями всю глубину и прелесть созданного им художественного мира. Прав был К. Федин, когда писал: «Мне кажется, после славы Чехова, облетевшей все страны мира, следующий русский классик XIX века, которого ожидает едва ли не повсеместное посмертное признание, будет Лесков, конечно, с поправкой на чрезвычайную трудность передачи его изощренного стиля на другие языки» )К. Федин, Писатель, искусство, время, «Советский писатель», М. 1957, стр. 469).
Видуэцкая Э. "Творчество Лескова в контексте русской литературы XIX века" // Вопросы литературы. — 1981. — № 2. — C. 148-188